Прогулка была долгой. По пути через парк Джефф показывал Рембрандту все свои любимые местечки, и к тому времени, когда они подошли к Дому Хиггинсов, островерхая крыша была озарена лучами заходящего солнца.

– Закат, – произнес Рембрандт, словно пробуя на вкус незнакомое слово. – Нет, Джефф, для этого явления нужно придумать более изысканное определение.

– Закат не всегда бывает красивым. Иногда идет снег или дождь, особенно зимой на Манхэттене.

– Окончание дня на поверхности планеты, сопровождаемое темнотой ночи, всегда прекрасно, как и сама жизнь.

– Жизнь слишком коротка, – пробормотал Джефф, с особой остротой ощутив, что тот энергичный молодой Мак, с которым он разговаривал, уже давно умер, а его прекрасная дочь превратилась в полубезумную старуху, пытавшуюся уничтожить робота, которого она считала своим врагом.

– Да, по сравнению с нами ваш век недолог. Однако жизнь всех биологических существ – лишь краткое мгновение в необъятной вселенной.

– Ты считаешь, что даже самая короткая жизнь может внести свой вклад в развитие вселенной?

– Да, Джефф Уэллс. Поэтому я и стал художником.

Дверь отворилась, и на пороге появился сияющий Гораций.

– Добро пожаловать в Дом Хиггинсов, сэр. Если вы не получите здесь вдохновения для своего фильма, то вы не получите его нигде больше. Прошу вас отойти в сторону: сейчас я продемонстрирую вам таланты нашей горгульи.

Джефф подтолкнул Рембрандта к двери, когда Гораций дернул за веревку. Из открытой пасти горгульи немедленно хлынул поток кроваво-красной воды.

– Я подкрасил воду, – с гордостью сообщил Гораций.

Джефф снова вывел Рембрандта наружу и указал на горгулью, злобно ухмылявшуюся в сгустившихся сумерках.

– Как ты думаешь, мог твой дед сделать и эту вещь? – прошептал он по-джемиански.

– Нет, – ответил Рембрандт. – Несомненно, это одна из скульптур Моисея Мак-Гилликадди, отражающая его своеобразное чувство юмора.

Они вошли в холл, и Рембрандт остановился перед каминной полкой.

– Да, это работа моего деда, – сказал он, разглядывая барельеф. – Думаю, он тоже повеселился на славу, когда работал.

– Ты хочешь сказать, что это устройство…

– Нет. Просто скульптура, работа над которой доставила ему удовольствие. Но в этом доме находится еще что-то… непонятное. Оно не создано моим дедом и вообще не имеет отношения к Другим. Что-то похожее на то ружье.

– Пожалуйста, – умоляющим тоном произнес Гораций. – Я знаю, что актеры приезжают к нам со всей Солнечной системы, но не могли бы вы говорить на Универсальном Земном языке? Так хочется послушать!

– У нас серьезный разговор, – сурово сказал Джефф. – Ты не должен никому рассказывать, кто мы такие и зачем мы пришли сюда.

– Но я и не собираюсь! Кроме того, мне не с кем разговаривать, кроме вас, мамы и Хеди. Кому я могу проболтаться?

– Джефф, иди сюда! – позвала Хеди с лестничной площадки. Она включила свет, и все увидели портрет Мерлины Минн.

– Хотя вид человеческого лица непривычен для нас, я понимаю, что это женщина исключительной красоты, – сказал Рембрандт. – Непонятно, почему портрет кажется мне чуждым, хотя лицо женщины явно человеческое.

– Чуждым? – Джефф вынул ружье из кармана. – Ты хочешь сказать, чуждым, как этот предмет? Что-то, не созданное ни людьми, ни Другими?

– Да, Джефф. Думаю, нам нужно уйти домой. Этот портрет может оказаться не менее опасным, чем ружье.

Джефф поднялся на лестничную площадку и пристально посмотрел на портрет, но Рембрандт остался в холле вместе с Горацием.

– Отсюда поверхность кажется гладкой, словно портрет покрыт прозрачной пленкой, – сообщил он. – Не понимаю, что ты имеешь в виду, Рембрандт.

– Портрет как портрет, – сказала Хеди. – Так выглядела моя мама, когда она была актрисой. Она сказала, что нашла портрет скатанным в рулон среди оборудования, которое дед Мак-Гилликадди привез со своего корабля. Поэтому она и решила, что он брал его с собой в свои путешествия.

– Скатанным в рулон? – переспросил Джефф.

– О, Джефф, как глупо с моей стороны! Ты спросил, где моя мама нашла ружье, и я ответила, что она упоминала какую-то трубку. Может быть, она имела в виду скатанную картину?

– Дурачки, – произнес хрипловатый голос Мерлины Минн. Она медленно спустилась по ступеням на лестничную площадку. – Эта картина хранилась в металлическом тубусе и сопровождала отца во всех его поездках. Как иначе он мог сохранить ее, когда его мерзкий робот шнырял повсюду? Робот хотел забрать портрет себе.

– Ружье и картина находились в тубусе? – спросил Джефф, показав ружье Мерлине.

– Да, они хранились вместе, – подтвердила старая женщина. Грива спутанных седых волос на голове делала ее похожей на ведьму.

– А где сейчас этот тубус? – спросил Джефф.

Мерлина едва заметно пожала плечами. Ее огромные глаза казались мертвыми на бледном лице.

– Там, где он был всегда: за моим портретом. Когда я привезла картину из мастерской, где ее вставили в раму, то увидела, что она будет висеть неровно из-за выступа в верхней части стены. Тогда я прикрепила тубус к низу рамы, чтобы уравновесить ее. Сними портрет, Хеди. Я хочу наконец избавиться от него!

– Но мама, он мне нравится, – робко возразил Гораций.

– Наверное, мы должны снять его, если маме от этого будет легче, – сказала Хеди. – Не волнуйся, Гораций. Вчера я сфотографировала портрет и могу подарить тебе отпечаток.

– Но я люблю портрет, а не фотографию!

– Да, Гораций, – с горечью произнесла Мерлина. – Все любят этот портрет больше, чем меня. Отец предпочитал его моему обществу. Хеди, сними портрет и передай его тому актеру, который стоит в холле. Пусть использует его, как реквизит для своего фильма. Это будет фильм ужасов, мистер актер?

– Еще не знаю, – отозвался Рембрандт.

Хеди осторожно сняла портрет и развернула его. К основанию рамы был прикреплен полый металлический цилиндр, в который вполне мог поместиться скатанный в трубку портрет. Хеди заглянула в тубус.

– Там пусто. И на самом цилиндре ничего не написано.

– Миссис Хиггинс… – начал Джефф.

– Меня зовут Мерлина Минн!

– Мисс Минн, вы помните, что еще находилось в тубусе, кроме портрета и ружья? Может быть, клочок бумаги или ткани с какими-то письменами?

– Да, – пренебрежительно ответила Мерлина. – Я выбросила его.

Джефф скрипнул зубами.

– Вы помните, что там было написано, или надпись была на иностранном языке?

– Разумеется, я все помню, молодой человек. Это был листок, вырванный из записной книжки моего отца. Он написал на нем несколько глупых слов.

– Мама, зачем ты выбросила этот листок? – воскликнула Хеди.

– А что такого? Я актриса. Я могу запомнить все, что угодно. Там было написано: «Вся разница в мыслях».

– И это все? – спрсоил Джефф.

– Да. В отличие от меня, отец к старости стал слабоват умом. Наверное, мне следовало простить его за то, что он ценил портрет больше, чем меня, но я не могу. Отдай портрет актеру.

Рембрандт подошел ближе, глядя на Мерлину Минн. Она посмотрела на него и вздрогнула.

– Вы вживаетесь в роль или всегда смотрите на людей с таким невыносимым состраданием? Перестаньте смотреть на меня так, словно вы хотите простить все мои грехи!

– Мисс Минн, только вы можете простить себя, – сказал Рембрандт. – Перестаньте жить с ненавистью в сердце.

– Мне нравится ненависть! Она поддерживает меня, заставляет чувствовать себя живой!

– Нет, – возразил Рембрандт. – Она убивает вас и омрачает жизнь тех, кого вы любите.

– Я никого не люблю.

– Это неправда, – голос Рембрандта звучал как раскаты грома. – Подумайте, мисс Минн. Подумайте о тех, кого вы любили, о тех, кто умер или еще жив.

– Подумай о нас, мама, – попросила Хеди. – Мы с Горацием любим тебя, даже если ты ненавидишь…

– Нет! «Вся разница в мыслях», а я заключена в клетке моих мыслей. Я Мерлина Минн – великая… несравненная…